В левом виске сильнее запульсировала жилка. Сердце сжалось. Слёзы, одна за другой, медленно поползли по щеке, увлажняя белую наволочку.
Тяжело было дышать иерею: едкий запах бальзама Вишневского, исходивший от стоп толстяка, въелся в лёгкие Евтеева. Захотелось выйти в коридор. Там легко дышится. Но врач не разрешил ходить: может снова разыграться приступ. Несколько новокаиновых «блокад» поставили в течение дня, чтобы только дотянуть до операции.
Острый серп народившегося месяца висел в тёмном беззвёздном небе, слабо освещая притихшую на время землю. Через светлое гофрированное стекло в верхней части двери пробивался в палату слабый свет из длинного коридора.
Евтеев повернул голову в сторону тщедушного старика, который поступил в хирургическое отделение ближе к вечеру. Он показался священнику угрюмым, неразговорчивым человеком. Мохнатые седые брови, нависающие над маленькими бесцветными глазами, придавали лицу старика ещё больше угрюмости. Иерея передёрнуло, когда он вспомнил, как старик, войдя в палату, ни с кем не поздоровался, будто не заметил людей. Остановился у двери, огляделся: бросил неприветливый взгляд на паренька и толстяка. Перевёл взгляд на капельницу, стоявшую возле кровати отца Иоанна. Согнувшись, шаркая ногами, прошёл к окну и молча вытряхнул на свободную кровать вещи из холщовой хозяйственной сумки, а затем бросил их в тумбочку, не отделяя предметов личной гигиены от белья. Потом снял с себя старенький пиджак, небрежно свернул его, засунул в холщовую сумку и тоже спрятал в тумбочке. Лёг, не разбирая постели и не раздеваясь. Не назвал своего имени. Положив сухонькие руки под голову, вздохнул и затих. Так и лежал до вечернего обхода дежурного врача. Доктор предложил ему раздеться и лечь под одеяло.
Днём двое молодых соседей по палате ни разу ни о чём не спросили иерея. Может быть, из вежливости не хотели тревожить бессмысленными вопросами (приступ у человека!), а может, оробели, когда узнали от медсестры, что третий пациент – «батюшка». Вечером, после прихода неразговорчивого старика, молодые ребята, лежавшие напротив друг друга, даже между собой не вели беседы.
Ночью на отца Иоанна навалились страшные мысли, изощрённо издевавшиеся над его испуганной душой, и он начал молиться шёпотом, накладывая на себя крестное знамение. Старик беспокойно заворочался, дважды дёрнул плечом, словно слова молитв жалили его, что-то пробубнил. Храпевший толстяк вдруг затих.
Послышался скрип кровати у двери, а затем тихий юношеский голос:
– Не спится, батюшка?
– Мысли спать не дают, – так же тихо ответил священник.
– Мне тоже, – вздохнул парень.
– Тебя как зовут?
– Данила.
«Данила-мастер», – вспомнился иерею герой сказа Бажова «Каменный цветок».
– Давно здесь?
– Давно. Третью неделю.
– Сильно прижало?
Кровать Данилы пискляво скрипнула. Показался тонкий силуэт мальчишки.
– Да я… так… с дурости здесь, – неуверенно вполголоса заговорил Данила. – Сказала мать: сразу надо. А я всё думал, что пройдёт.
Юный пациент, хромая, приблизился к кровати священника.
– Можно сесть на краешек? – шёпотом спросил парень разрешения.
– Присядь, только кровать не тряси.
– Мне это… – забормотал парнишка, – бабка соседская голову задурила. Она в церковь ходит. У меня вены болят. Предложили операцию сделать. Мать соседке рассказала. Ну, та и давай мне на уши лапшу навешивать. «Ты, дуралей, зачем разрешаешь вены резать? – подражал он старческому голосу. – В храм походи, Богу помолись. Исповедуйся, причастись. Болезнь и пройдёт». Ну, я, дурак, стал в церковь ходить. Там нагрузку на ноги дал. И всё. Ещё хуже стало, чем было. Получил осложнение. Тромбофлебит. Бить меня некому, – рассказывал Данила священнику, точно приятелю.
– Такой молодой, и вены болят. Почему? Врачи не сказали? – сочувственно спросил иерей.
– Сказали, что предрасположенность. Тётка у меня с тромбофлебитом. А я спортом занимался серьёзно. Лёгкой атлетикой.
– Да, жалко.
– Сейчас вот лежу, воспаление снимают. Я на очереди в областную больницу. Место освободится – позвонят. Поеду на операцию.
– Тебе же ходить нельзя, – прошептал отец Иоанн.
– Нельзя, – вполголоса ответил Данила, – но я уже не могу лежать и сидеть. И после операции, сказали, движение должно быть ограничено. – Голос парня дрогнул.
Священник подбодрил, протянув вперёд правую руку, словно благословляя:
– Ты не переживай раньше времени. Надейся на лучшее. Всё будет хорошо. – Он хотел добавить «с Божьей помощью», но не сказал. Возможно, парню неприятны эти слова после совета «соседской бабки».
– А есть какая-нибудь молитва, чтобы быстрее выздороветь? – неожиданно для отца Иоанна осведомился Данила.
– Душу сначала лечить нужно, тогда и тело в норму придёт.
– Это понятно, – пропустил смысл фразы юнец. – Ну, есть? – ожидал он ответа.
– Есть. «Отче наш».
– Я знаю эту молитву. Она мне не помогла, – разочарованно прошипел Данила.
– Мало знать – верить надо. Всё дело в вере, а не в словах, – теперь вполголоса проговорил и отец Иоанн. Он сказал это не только юному неофиту4, но и себе.
Дед, сбросив с себя одеяло, будто намеревался спрыгнуть на пол, язвительно заговорил в полный голос:
– Что, мало людям головы морочили? Подрубила вас под корень советская власть, а вы снова головы подняли. Снова власти над умами захотели? Теперь за детей принялись? И есть у вас совесть? Куда вы детей толкаете?
– Это не ваше дело, дедуся, – так же громко сказал Данила. – Это моё личное дело.
– Ложись, калека, – твёрдо произнёс дед. – Ты уже начитался молитв.
– Какое вы имеете право оскорблять меня? – взвизгнул от обиды парень.
– Ложись, говорю, – приказал старик. – Врачу утром расскажу, что ты ночами ходишь. По глупости без ног останешься. Жизнь свою загубишь.
– Это моя жизнь, а не ваша, дедуля.
И снова приказ:
– Ложись.
– Ложись, Данила, – мягко повторил отец Иоанн.
Парень заковылял к двери. Плюхнулся на кровать, заставив её жалобно вскрикнуть. Уже с кровати донёсся взволнованный голос:
– А что вы, дедусенька, советскую власть защищаете? Хорошо было в совке жить?
– Что ты знаешь, мальчик, о советской власти? Только жить начинаешь. Мне советская власть много дала, – дед говорил в полный голос, не обращая внимания на «отбой» в хирургическом отделении. – Всем обеспечила. Весь народ ни в чём не нуждался, пока не завелась в стаде поганая овца.
– Ага, кого-то советская власть обеспечивала, а кого-то работать на себя заставляла, – неожиданно вступил в разговор толстяк. – Моя мать всю жизнь вагонетки с унитазами возила на заводе. Говорит, в нитку вытягивалась. И что ей за это советская власть давала? Скажешь, премии? Нет. Грамоты. Бумажки, которыми только подтереться. И какую ей пенсию дала советская власть? Такую, что меньше, чем у начальства заводского. Вот оно жировало при советской власти. Его советская власть всем обеспечила. Ты, наверно, дед, из тех же кровососов?
– Вы говорите, да не заговаривайтесь, – отчеканил дед. Отец Иоанн очень удивился поставленному голосу старика. – Рабочий человек всегда получал больше начальства. Так было при Сталине и после него. Заработал – получи за труд! Это уж потом, в конце семидесятых, когда скурвились многие коммунисты, на Запад заглядываться стали… Гребли под себя. Воровали. Закона не признавали. Попробовали бы они так при Сталине – в тюрьме бы всё наворованное отработали. Я, мальчик, поработал в своей жизни. Хлебнул лиха. Я ещё довоенный. Мне уже под восемьдесят. Страну восстанавливал после войны наравне со взрослыми. Это вам не языком трепать. Вам так не работать, как нам пришлось. Всё б вы молились, лоб били. Работать никто не хочет. Откуда ж богатство в стране возьмётся?
– Между прочим, я атеист. На вопрос отвечу вопросом. На кого работать – на кровососов? Дураков нет, – огрызнулся толстяк. – Это вы, дураки, спину гнули на номенклатуру.
– От дурака никогда не успеешь сказать «дурак», он всегда опередит, – невозмутимо ответил дед. – Это вы безмозглые. Верите всему, что говорят. Своей головой надо хоть немного думать. Хотя… и в школах вас сейчас не учат думать, только эксперименты проводят. Как теперь говорят, капусту срубают. Звёздочки и чины получают. Временщики.
– Я советскую школу окончил в восемьдесят восьмом году. А вот Данилка в девятом классе учится.
– Да. Все к ОГЭ готовятся, а я тут… прохлаждаюсь. Поможешь мне завтра, Серый? По сборнику порешаем. Ты обещал.
– Ладно.
– Вот я и говорю – одни эксперименты. ОГЭ, ЕГЭ… Какой толк от них, если дети двух слов грамотно написать не могут? Разве было такое в Советском Союзе? – возмущался дед. – Какие знания давали в школах! Я, помню, сочинение писал в седьмом классе. Это выпускной класс был в пятьдесят третьем году в нашей деревенской школе. Много написал, но допустил три ошибки. Мне «два» учительница поставила. Сейчас по двадцать ошибок делают, а школу чуть ли не с золотой медалью заканчивают. Вот тебе и плоды демократии, едри её вошь! – выругался он. – Учитель стал никем. Никакого почтения к учителю. А раньше? Мы, бывало, если не выучим урока или огрызнёмся учителю, то стояли на коленях в углу. Не просто так, а на горохе. На горохе! – потряс дед кулаком. – Перед всем классом. Встанешь с колен через два часа, а коленки краснищие, болят. Ночью заснуть не можешь. Не признавались родителям, что учитель наказал. Боялись. Отцы, которые после войны вернулись, бедокурам спуска не давали: ремнём отходят по заднице, работать вдвое больше заставят. На том и конец всем шалостям. А теперь что? Распустили. Всю страну распустили. От мала до велика. Сталина надо, НКВД.